(Не) о войне

Раннее утро двадцать четвертого февраля. Я сплю тревожным сном в съемной квартире в Киеве. Накануне у меня болело сердце, пришлось позвонить врачу. Я переписывалась с московскими друзьями после обращения Путина, и они успокаивали: Женя, никогда… Ни при каких условиях, даже самых злосчастных, невозможно в две тысячи двадцать втором начаться войне. Не в Украине посреди Европы, не в городе, по которому мы шли октябрьским вечером, согревая губы и животы пьяной вишневкой, не после того, как танцевали вальс в сумерках, пальто и беретах, приседая тенями в смазанных реверансах.
Вспомни позолоченную фольгу каштановых листьев под нашими ногами, Женя… В гулкой осенней тишине их звон разносился, как церковный колокол. Небо синело маковками Владимирского собора, что всегда напоминал мне приют звездочетов и мятежных огненных духов. Недаром вход в него стережет грозный Ангел правосудия с весами в руках, гневный, словно Люцифер… Нет, Женя, нет войне.
Вот уличный музыкант поет, как Орфей, лаская пальцами струны. Твоя любимая станция метро — «Золотые ворота». Оттуда мимо памятника Ярославу — ах, монгольские скулы! — скорее бери на коня и скачи прочь, до колокольни Святой Софии, завернутой в голубой атлас и тонкие кружева. Что на душе, красавица?
Маски, листья аканта, кудрявые головы купидонов, орлы, медальоны, виноградные лозы…
В того ли ты Господа веруешь?
Верую как умею… Вот тебе князь Владимир Святославович, если сомневаешься, и Апостол Андрей Первозванный, и Тимофей, и Архангел Рафаил… Взгляни на них, Женя, и поверь: ни за что не случится войны…
А дальше — вдоль застенчивого Михайловского, минуту полюбоваться бархатной зеленцой меди на шапке Богдана-Зиновия Михайловича Хмельницкого — гетмана войска Запорожского, по Владимирской горке… Плещет-перекатывается Днепр, как и сотни веков назад. Что там, в илистых недрах его берегов: ладьи, драккары, другие заморские корабли?..
И вдоль Аллеи художников — на Андреевский спуск. Венки распрекрасные, как кровью, калиной крапленые, шитые лентами-розами, васильковой тесьмой. Рубахи в искусной глади и тоненьких нежных крестиках — красный, черный, красный, черный… Глина, жженная на Страстную пятницу в кострище на Лысой горе, — шершавая до щекотки, горчично-желтая. Наливай хоть кофе, хоть иван-чай, хоть шоколад из «Майстерни» на Андреевском, 2Б.
Бусы-торбы-рушники… Гладить-кокетничать, вертеться у зеркала, вглядываясь, как в картину, где древний и молодой Киев дышит-шепчет-хохочет в лицо. Где камень за камушком — княжеские палаты, острая готика, украинское барокко… Пласт за пластом — пластик, бетон чеканят оттиски улиц. Разве это не жизнь, не зыбкая легкость бытия?
Уймись же, глупая, спи спокойно, какая теперь война?
Но беззаботный сон бежит от меня. В предрассветной зябкости трезвонит страшный звонок — сестра и мама мужа. Харьков. Взрывы ракет. Поднимайся, Женя, твой мир закончился. Началась война.

За тридцать минут я собираю «тревожный рюкзак». Паспорта, деньги, таблетки, ноутбук со всем написанным-нажитым, жесткий диск, зарядки, линзы — накануне заказала новый комплект; документы на квартиру, первую нашу: Виноградарь, четвертый этаж, почти семьдесят квадратов хюгге, света и красоты, с гардеробной и ванной, двумя санузлами, просторной кухней-гостиной, чтобы вместе готовить, принимать дорогих гостей… Мне ее никогда не сдадут. Двадцать девятого марта не будет ключей, шампанского, запаха стяжки, свежей побелки на стенах. Никаких слез удивления: неужели теперь у нас свой уголок!..
Мне невдомек, я ничего не знаю и сую бумаги в дальний отсек рюкзака. Следом — фонарик, прокладки, сменные трусы. Вода — две баклажки; бананы (ненавижу!) — восемьдесят девять калорий на сто грамм, легко проглатывать, даже если спазм, если тошнит приступами.
Читалка, планшет для мужа — символы прошлой жизни, в которой есть тексты и фильмы. Электрошокер. Как он работает? Доставай из чехла и жми на кнопку, если стреляют, если обломки русских ракет чернят твои окна, а стены домов складываются детской книжкой-картонкой… Жми, пока электрический стрекот не заглушит автоматную очередь, крики людей и гул БТРов за Оболонью, все ближе и ближе: кольцо, поликлиника — вр-рум! — давят цветы под балконами.
Дальше коты: лоток, наполнитель, тарелки, игрушки, еда… Пледы, чтобы Иштар не замерзла, переноски. Сигурд — турецкая ангора, плотная шуба не успела поредеть к февралю. Но Иштар — бенгалка, с мускулистым телом, массивной головой, сильными лапами и короткой-короткой шерстью, легко простужается, схватывает цистит. Как давать ей таблетки, колоть уколы в бомбоубежище?
Я тоже боюсь цистита. В прошлом году было мучительно: жар, тошнота, ртуть под сорок, скорая, две недели в постели. Чтобы кошмар не повторился — что знаешь ты об ужасах, Женя? — я беру нам с мужем теплые спальники, и свитера, и шерстяные носки. Они спасают от беды, но лишь до тех пор, пока беда не расширяется до масштабов Вселенной.
А ведь две недели назад тебе предлагали эвакуироваться — во Львов или Швецию, упаковать чемоданы, выключить бойлер, доесть борщ, повернуть кран холодной воды на девяносто градусов, чтобы уберечь соседей от потопа и пламени. Не уберегла. Сходила в кино по Агате Кристи, купила новое платье, цветы и скатерть с лимонами.
Теперь мечись полусонная, вышибленная из тела авиаударами, алым ракетным заревом — рассвет до рассвета на левом берегу Днепра.
Шок, а не паника, удушье, тошнота. Сердце спазмами — тук-тук в горле. Силой сглатываю, чтобы не выблевать, не смыть его в унитаз. Из глаз — ни слезинки… Киев, Одесса, Харьков, палят по военным объектам, аэропортам, системам ПВО. Но ведь не по мирным людям? Не по людям?!
К семи часам появляются новости. РФ, нападение, при звуках сирен срочно пройти в бомбоубежище… Лихорадочно гуглю ссылки. Котельные, подвалы, паркинги. В глазах — разноцветные точки. Коты беснуются, их решено оставить в квартире. Родные мужа трамбуют вещи в машину и становятся в пробку, чтобы покинуть Харьков.
Нащупав в глубине помертвевшего горла свой прежний голос, звоню киевским друзьям.
 — Аня, в порядке? «Тревожный рюкзак», деньги, лекарства, смена белья, паспорта… Саша присмотрит за Джинни, он ладит с собакой… И здесь тряхнуло, ничего не бойся, езжай в Кропивницкий… Слушай сирену, выходи на связь…
К восьми, обвешанные сумками, спускаемся на парковку. Она обозначена на карте как ближайшее бомбоубежище. Мороз и сумерки. Спасительная мысль, что это быстро закончится — переговорами. А пока поспи на свернутом спальнике, я подежурю. Но не садись далеко от выхода: если завалит обломками, задохнешься, пока спасатели разберут бетонное крошево.
Я сплю, вцепившись в рюкзак, и слышу рев: Киев, Одесса, Харьков — горят самолеты. Улетать неоткуда. Сирена воет каждые двадцать минут. Вот рассветет — и позвоню домой. Мама, мамочка, у нас всё хорошо. Ни слова о том, как проносится сбитый снаряд над Йорданской и Дарницей. Бояться нечего, надо мной четыре метра бетона и костяк арматуры. Здесь безопасно, до дома рукой подать. Будем с мужем по очереди проверять котов и отзваниваться. У меня электрошокер и бустерный «Пфайзер» от коронавируса. Я не умру от болезни, мамочка, я умру от чего-то другого.

Кошмар наяву, кольцевой, гипнотический, вязкий, как гудрон после укладки свежего асфальта — не отмыться, не отчиститься. Дом — парковка, дом — парковка, движемся перебежками: маякнуть родителям, выпить кефира, покормить взбудораженных, мятых котов.
Хочется спать. Трижды сгружаем баулы в коридоре, стаскиваем джинсы и свитера и валимся на разостланную постель. Но сирена крадет сновидения и едва обретенное телесное тепло, биение сердца, голод и жажду.
Подъем (истерично), девятый этаж — ноги в руки и айда под землю! Если зацепит — испарит к чертовой матери, как улитку на солнцепеке!
Где это солнце, когда о нем мечтаешь? Пальцы немеют от холода, не спасают ни пледы, ни термобелье. Едкость бензина на паркинге смешивается с колкостью воздуха, наждачит горло до сиплого «кха». Кашляю. Давлюсь бананами. Зато не дремлется.
К ночи читаем о первых задетых высотках, раненых. Людей под землей прибавляется, комендантский час жестче. После наступления сумерек выключить свет и не шастать по улицам! Рядом русские — услышат-унюхают, доберутся, схватят, убьют…
Котов бы в укрытие. Берем ошарашенно, кутаем пластик синтетикой, затыкаем щели в переносках от сквозняков. Сигурд смиряется — подобранный с улицы, на улицу принесенный, терпит безропотно, согретый моим дыханием. Но Иштар из питомника, изобилия — трясется, испуганно фыркает.
Я не выдерживаю — иду в каптерку охранницы. Не комната — каморка, народу как в склепе на похоронах: мамы с детьми и младенцами, спят по очереди на раскладушке в углу, пока другие горбятся вокруг радио. Волна шипит и хнычет заупокойно. Зато тепло до одури. Старый камин потрескивает алхимической колбой лампочки. У нас в детстве был такой. Но я накрыла его одеялом — случайно, по глупости, и ткань загорелась. С тех пор камин был убран долой. А этот тлеет одышливо — кабы не случилось беды!
Аккуратно переступаю порог, захлопываю дверь, чтобы не выпустить душный жар. Хозяйка-охранница в черной шали по брови утыкается в меня желтушной маской лица.
«Чего тебе?»
«Спокойной вам ночи, тетенька, простите за суету, возьмите кошку погреться. Она дружелюбная. На улице холодно и стреляют — видите, как дрожит?»
Глаза-угольки вспыхивают, ниточки губ наливаются кровью.
«Возьмем, доченька, отчего же не взять? Но ты-то сама справишься? С БМП, февралем, „Градами“, приступами тошноты, ознобом, баллистическими ракетами?»
«Вы кошку примите. Она без подшерстка, просквозит до утра».
«А ты не околеешь? На голом бетоне, в бункере, в давке вокзала, в ледяном купе поезда, в летнем домике: дверь без стеклышка, изморозь на стенах веранды, сугробы до окон — тягостными горбиками?»
Молчу.
«Оставалась бы с нами… За занавеской в углу койка — узкая, но если лежать покойненько, сгодится. И не надо читать про оторванные руки-ноги, руины с надписью „Дети“ в пыльном бетонном крошеве, про истерзанных-изнасилованных, бабушкин дом, в котором ты выросла, которого больше нет…»
Камин затухает. Спертый воздух сгущается, давит плитой… Я не вижу ни занавески, ни женщин, скрючившихся на табуретках, — только фигуры с провалами ртов и глаз. Щупаю пяткой порог.
«Приютите Иштар, пожалуйста. До утра, на время… А я пойду…»
«Иди, — машет рукой поскучневшая охранница, щелкая переключателем антикварного камина. — И дверь захлопни: дует, а у меня дети!»

Утро без утра. Стылость и темнота мешаются с жиденькой блеклой серостью, от которой слепнешь и глохнешь, теряешь ощущение времени, пространства.
От напряжения — не спать, стеречь рюкзаки, разминать ноги, не сползать по стене на землю — болят мышцы бедер и вдоль позвоночника. Тошнит всеми органами сразу — сердцем, желудком, печенью, но я не боюсь рвоты, на нее нет сил.
«Баста!» — орет ошалело Сигурд.
Нос разодран о железную решетку котобокса, усы обломаны, лапы тянутся сквозь прутья. Он хочет пить, есть и в туалет, под кровать, чтоб тепло и тихо — без машинного рыка, мотоциклетного скрежета, панических голосов. Сигурд хочет домой.
Я тоже.
 — Отнесем котов… — Пытаюсь встать, но стены шатаются, пол корежится волнами. — И заварим свежего чая. Наш, в термосе, остыл…
 — А потом?
 — В подвал шестнадцатиэтажки. Там трубы с горячей водой, они согреют…
 — Если рванет, затопит?
 — Затопит…
 — Кипятком?
 — Кипятком…
 — И выход только один?
 — Один… Но ты ляг под бетонной стеной. Так безопаснее…
Волочем Сигурда и сонную Иштар в квартиру, греем воду, берем каремат, связку бананов и перебираемся в подвал. День…
Бетонные стены заняты — народу полным-полно, до выхода ползти по тупикам-закоулкам вдоль затянутых ватной плотью сухожилий труб. Ищем слуховое окно, чтобы в случае чего докричаться до спасателей, стелем спальники под кирпичной кладкой… Обойдется, высотка в центре двора, вряд ли в нее попадут.
В подвале свой микрокосм. Люди обосновались по-домашнему, развели неопрятный уют: паллеты-подушки-коврики, клеенчатые торбы с едой, складные брезентовые кресла, чайники, лампы, крекеры, тапочки, консервы. Ходят курить вверх по лестнице, читать новости, слушать сирены и стрельбу на Минском.
Подтянув колени к груди, я стараюсь выдохнуть, почувствовать плечи-грудь-поясницу, чтобы расслабить их, чтобы немного поспать. Но тело сжатое, непослушное.

Русский десант высаживается на Оболони, гремит автоматами, пока я говорю с мамой. Тра-та-та — бойко, рассерженно, как в кино, с той лишь разницей, что стрекочет у магазина, где я обычно покупала хлеб, «Белорусский» или «Юрьевский», нарезной, полбуханки свежего. И трубочку со сгущенкой.
 — Женечка, что это?
 — Ребенок притащил в подвал машинку с пожарной сигнализацией, катает по полу, пугает народ…
Не вру — недосказываю. Какой-то мальчишка и правда таскается с красным пожарным грузовиком. От пиликанья подвал бледнеет, охает, но не находит слов, чтобы объяснить: это плохая игрушка. Если ты вырастешь, мальчик, если родители не повезут тебя прятаться в деревенский дом к бабушке — в Ирпень или в Бучу, ты запомнишь звуки сирены и больше не станешь играть с ней.
Но может случиться, твою машину обстреляют на выезде из Киева, или ракета застанет тебя на вокзале у колеи, аккурат перед отбытием — эвакуационный скорый фирменный, Киев — Ивано-Франковск. Месиво из металла, крови, костей — кап-кап сквозь скомканность вагонов…
Нет, не слушай гневного цыканья! Будь пожарным, врачом, спасателем — кем захочешь, когда вырастешь. Без ракет, без смятого поезда, в далеком-далеком будущем… Кем ты хочешь быть?

Война снаружи ужасает, шокирует безжалостностью. Но изнутри она теряет свою абстрактность, дробится на череду конкретных событий, ощущений, часто телесных, лишенных патетики, с которой хорошо рассуждать дома на диване после сытного ужина, сунув ноги в тапочки, подложив подушку под теплый бок.

Для меня первые дни войны ужасны отсутствием сна, продроглостью. И чем чаще визжат сирены над Киевом, тем сильнее искажается реальность в моем перегруженном мозгу.
«Может, пускай стреляют, — думаю я, оторвавшись от тела, глядя из-под потолка подвала на скрюченную в позе эмбриона себя — в лыжных штанах, варежках, шапке по самый нос, на пыльной подстилке из спальников и пледов. — Всех сразу не убьют. Нас не убьют за то, что мы ляжем спать».
«А если заденут? — спорю сама с собой. — На Северном мосту украинские ПВО, оттуда до нашего дома ракетой подать — пальнут и сравняют Йорданскую и тебя спящую с землей…»
Еще день или два без отдыха — и эта мысль не растревожит меня, но пока остаются силы, я ценю жизнь выше сна.
Встаю, тормошу мужа.
 — Сорок минут до начала комендантского часа. Хватаем вещи, котов и гоним в бункер под твоим офисом. Там свет, вода и связь, знакомые лица, охрана — хоть какая-то обозначенность, иллюзия опоры…
Таксист находится не сразу. Мосты перекрыты, по Киеву ездит наша и вражеская техника. Не каждому охота рисковать. Но если помножить стандартную таксу на шесть или, скажем, на десять, опасность ощущается не так остро. И вот уже можно трогать, набив багажник рюкзаками, пакетами, втиснув себя и котов на заднее сидение.
 — Поедем дворами, — предупреждает водитель, сворачивая с проспекта Степана Бендеры в муть закоулков. — На центральной дороге блокпост, военные не пропустят.
Соглашаемся молча, высматривая среди отчужденности обесточенных по сигналу тревоги хрущевок танки и ракетные установки. Ничего такого нет. На улицах пусто, как в декорациях после съемок фильма. Если бы я знала, что вижу эти высотки в последний раз, я была бы к ним нежнее, не роптала на вспученность асфальта, затхлость подъездов, облезлость и ограффиченность стен.
Но я не знаю, что завтра покину Киев. И больше никогда не застану грозу на балконе своей оболонской квартиры, не усядусь с котами на подоконник греться в солнечных лучах. Потому мечтаю проскочить кривую штриховку переулков, спуститься в бункер под офисом, защищенный, оборудованный, — и отключиться.
После вынужденной бессонницы и вечной мерзлоты парковки новое убежище кажется раем. Здесь есть подвесные гамаки на распорках, свет и радио, интернет, туалеты, горячая еда! А в перерыве между сиренами можно сгонять наверх в офис и помыться в душе!
Квартируем котов в кабинете мужа, ставим лотки, тарелки, раскладываем игрушки, чтобы им было спокойнее ночевать в гипсокартонной клетушке. Коты недовольны, им тесно и душно, сигналы тревоги слышны здесь отчетливее. Мне жалко их оставлять, но если не посплю прямо сейчас, не сниму линзы, намертво прилипшие к глазным яблокам, ослепну и сойду с ума. Тогда у Иштар и Сигурда не будет хозяйки, способной их защитить.
Так что я иду в душ, игнорируя свист сирены, отдираю силикон-гидрогель от радужки и зрачков, завариваю «Мивину», делаю два глотка бульона, борюсь с рвотным позывом и в конце концов сливаю лапшу в унитаз. Я скатываюсь в гамак и заворачиваюсь в спальник.
Через минуту свет в помещении гасят, радио выключают. Слышно только, как ребята из теробороны патрулируют коридоры. От их бронежилетов и касок, автоматов в руках мне должно стать спокойнее. Но я зажмуриваюсь крепче, чтобы не видеть штыков, тенью торчащих из-за плеч защитников.
Цок-цок — позвякивает амуниция.
Завтра наступит новый день. Мы придумаем, как быть, а пока лучше исчезнуть. До утра меня нет — за мной никто не придет. Только тероборонец проверит, спокойно ли мое дыхание, подоткнет одеяло, чтобы я не замерзла. Мне предстоит много холодных ночей.