ЛИЛОВЫЙ ДОМ

У отца моего, Короля над королями, Владыки сотен пастбищ и тысяч отар, было три достойные его величия дочери… То есть пять… А впрочем, назовем их семь, ведь ему все равно не было дела ни до их числа, ни до дочерних талантов, покуда девушки вели себя скромно да прилежно. А если случалось сестрам разочаровать отца, тогда тем более он терял к чадам интерес.
Звали их Ева, Пандора и Гвиневра, Лилит и Саломея, и скрытная, как мышка, Далила. И всякая владела особенным тайным искусством лучше других, но не находила в том утешения, а лишь порицание, будто от рождения в существе ее крылась червоточина, проглядывающая сквозь дела и помыслы, как ни прикрывай.
Сыновьям же славного Короля не было нужды обладать красотой, умом, одаренностью или редким ремеслом. Их любили за одно появление на свет, тешили вниманием, баловали снисхождением. Андрея и Петра, Иакова, Иоанна, Варфоломея, Филиппа… С прочими набралась целая дюжина, но батюшка находил время и ласку для каждого.
Говорил он и со мной — давным-давно, но беседы той я не помню. Память покрыта рубцами, словно холстина, исполосованная ножницами, а затем сшитая вкривь и вкось. Правда, заветы отца всегда можно отыскать в писаниях, что составил он для нас с сестрами. И в тщательности, с которой словечко подогнано к словечку, легко разглядеть родительскую заботу… Так учили меня в детстве, но я слыла дурной ученицей.
Вместо того, чтобы размышлять благодарно о будущем, что меня ждет, впадала в мятеж, поддавалась гневу, взращенному отчаянием. Удел сестер, вынужденных покорно стряпать и вышивать, хорошеть день ото дня, но не кичиться, дабы не вознестись над плечом мужа, вовек молчаливо следовать, носить детей, а после жертвовать ради их блага собственным, уважать мнение старших — дядьев и братьев, и мудрых мужей, коим нет счета, почитать придуманные ими законы рождал во мне единственное чувство — несправедливости. И чем взрослее я становилась, приближаясь к мгновению, когда придется исполнять дочерний долг, тем глубже оно вгрызалось в меня.
Из сомневающейся заблудшей овцы я превратилась в ропщущую смутьянку — безумную до определенной степени, ведь восстающая против властного родителя так или иначе кажется другим сумасшедшей.
Меня стали сторониться придворные, а вслед за ними и сестры. Сначала неявно, забывая позвать на прогулку в город или искупаться в роднике знойным днем. Но когда одиноких ужинов и скитаний по дворцовому парку сделалось так много, что служанка, разводящая огонь в камине мнилась мне желанным гостем, людская отчужденность превратилась в пытку.
Вдали от знакомого окружения, я страдала и мучилась до тех пор, пока не поняла — в помрачении рассудка ключ к спасению. Кому придет в голову взыскивать с заплутавшей во тьме души, ожидать от нее благоразумия в вопросах чести и обязательств? Лишь таким же безумцам! Захочет ли рыцарь или вельможа из свиты Короля прослыть дураком? Сомнительно. А уж отличить, что помешательство мое вымышленное никому не под силу.
Отец, правда, способен распознать любую ложь, взглянув человеку в лицо, но лица моего он не видел много лет. А заслышав о дочери-истеричке предпочтет вовсе не встречаться. По счастью, у него много других детей…
Так решила я майским вечером, утирая подолом заплаканный берег реки. И ива на самом его краю поманила меня змеистыми ветвями.
«Ступай в воду, — шепнула она, — если желаешь выглядеть сумасшедшей. Собери на пригорке ромашку и мелкий лютик, не жалей рук в поисках жгучей крапивы… А когда заплетутся гирлянды-венки, перевяжи их, как лентой, плакун-травой и снеси на реку. Тотчас разнесется окрест молва о безумной дочери Короля…»
В детских горестях старая ива не раз утешала меня, качая над водной гладью вверх-вниз. Ее дружеским советом пренебрегать не годилось. Потому я нарвала цветов, добавив в букет любимый красный мак, и уселась рукодельничать под заплывшим оком закатного солнца.
Сестры мои, в тот час обедающие на балконе с видом на сад, должно быть, наблюдали за мной. И подыгрывая зрителям, я запела:

Майская ведьма жжет сухоцветы и прячет взгляд,
Сердце сокрыв за цветущей тонкой лозой.
В чаше ее — то ли мед, то ли терпкий яд —
Видно, едино вечером перед грозой…

В косах душистых вороны вьют гнездо,
Платьем ей стал реки ледяной рукав.
Пляшет ведунья под лазоревой звездой,
Душу от тела, как лодочку, отвязав.

Майская ведьма от лета до лета вброд
Жизнь переходит, прядет по пути туман.
Кто ее встретит с рассветом, кто дома ждет
Из камышей-болот да далеких стран?

Только один огонек в печи колдовской,
Кошка с глазищами желтыми, как луна,
Шелк паутины да сладость земли сырой…
Ох, и напьется странница допьяна!

Хлопнет в ладоши, росой на лицо плеснет,
Ссыплет в ларец тишину и звездную пыль.
Ляжет в постель да на тысячу лет уснет,
Путая в дреме небыль и жизни быль…

Я не сердилась на сестер. Их страх лишиться родительской любви был мне понятен, как и безразличие, призванное подчеркнуть разницу между нами. Удивляло другое — действительно ли они счастливы, исполняя чужую волю? Сравнима ли радость с упоением, которое испытываешь, выбирая собственный путь?
Невеселые раздумья наполнили мою песню печалью и когда пришло время опуститься на воду, лицо мое было скорбным. Потому, вероятно, во дворце поднялся переполох, стоило осторожному течению обвиться вокруг моих голых лодыжек. Равнодушие мигом позабыли, сестры побросали кубки и выбежали в сад. Прислуга, до того холодно-вежливая, с воплями кинулась к глинистым берегам.
Неподдельный испуг челяди тронул меня — я чуть не ухватилась за один из протянутых багров, но вовремя смекнула — никто не поверит в безумие, если не сыграть его, как следует. Пускай же думают — я мечтаю утонуть и судьба эта страшит меня меньше, чем роль дочери Короля.
Или я замыслила другой исход, погружаясь в волны милостивой реки… Лежать в ней часами, наблюдая, как вода по осени покрывается пленительной коркой, вмерзать, словно камень, в податливое дно… Срастаться волосами с кувшинками и чувствовать, как булькает-клокочет в груди речная сырость, грозящая аукнуться надсадным чахоточным кашлем…
— Вытаскивай! — слышалось где-то над головой, а я все грезила, поглаживая пальцами цветочные оковы-гирлянды.
 — Покуда не наглоталась воды!
Но было поздно… В детстве нянька рассказывала мне, что этот поток берет начало из-под великого дерева, растущего в дивном саду. Плоды его на вид полны сладости, но есть их нельзя, какой бы голод не мучил. Ведь и малюсенький кусочек несет знание о боли и несовершенстве мира, вкусив которые единожды не сыщешь покоя.
Губительная истина с соком корней долгие годы просачивалась в подземный источник, травила его. Искупавшись в Реке познания от макушки до пят, я сама сделалась вместилищем правды. Отныне и до последнего вздоха ей проступать в моих шагах, горчить на языке, истекать алым в раненном сердце.